Когда мы прибыли, Мадлен спала, так что мы с Полом и отцом столпились вокруг ее кроватки и стали шепотом восхищаться. Кто-то из них сказал, что она похожа на нашу маму, но она была, как любой младенец, не кукольно-хорошенький, с рекламы пеленок, а красный и сморщенный, похожий на злобного старичка.

– Когда вырастут волосы, она будет выглядеть

совсем иначе, – сказал Пол. – Некоторые дети прямо с ними и рождаются, но для матери лучше, когда они лысые – легче пролазят, – он помахал руками перед закрытыми глазами дочери. – О матерях думать надо. Представляешь, каково, когда внутри тебя сидит кто-то, покрытый мехом и всякой фигней?

– Ну, вообще-то мех и волосы это разные вещи, – заметил отец, – конечно, если внутри сидит енот – это да, я понимаю, о чем ты, но пара волосков еще никому не повредила.

Пола передернуло, и я рассказал ему содержание нового документального фильма. Там шла речь о мальчике, отделенном хирургическим путем от его внутреннего близнеца. Этот близнец жил в нем семь лет, как кукла, без сердца и мозга.

– Это все еще полбеды, – прошептал я, – но вот волосы у него и впрямь были очень длинные.

– Насколько длинные? – заинтересовался Пол.

Честно говоря, фильма этого я не видел, а только читал о нем.

– Длиннющие, – соврал я. – Фута три.

– Это вроде как внутри тебя сидит гребаный Вилли

Нельсон, – заметил Пол.

– Все это сплошная брехня, – сказал отец.

– Не, честно. Я сам видел.

– Ни черта ты не видел.

Малышка поднесла кулачок ко рту, и Пол склонился над колыбелькой.

– Это всего-навсего твой голубой дядька и голозадый дед несут свою обычную хренотень, – пояснил он.

И это прозвучало так… уютно.

Потом отец ушел, а Пол разогрел бутылочку с детским питанием. Малышка проснулась, Кэти усадила ее на кушетку, и мы вчетвером стали смотреть фильм, снятый в больнице. Я подозреваю, что Пол не заснял всю процедуру кесарева сечения лишь потому, что ему наотрез запретили по юридическим или, может, гигиеническим соображениям. На пленке остался пробел между появлением доктора и багроволицым младенцем, с воплем извивающимся на конце пуповины. Зато съемки в реанимации продолжались бесконечно – вероятно, чтобы восполнить этот семиминутный перерыв. Кэти пьет воду из пластикового стаканчика. Медсестра вплывает в комнату, чтобы сменить повязку. Часто на экране моя невестка была голой или полуголой, но если Кэти и беспокоил ее вид на широком телеэкране, то по ней это было не заметно. Иногда она держала камеру, и тогда мы видели Пола в обрезанных шортах, рекламной майке и бейсбольной кепке, повернутой задом наперед.

Они оба видели этот фильм раз сто, но все равно смотрели его с упоением. «О, вот эта санитарка заглядывает», – сказала Кэти. Пол выключил звук, и когда женщина просунула голову в дверь, «озвучил» ее.

– Эге, тут вроде как все спят.

– Покажи еще раз, – попросила Кэти.

– Эге, тут вроде как все спят.

– Еще.

– Эге, тут вроде как все спят.

Дальше на пленке было первое испражнение малышки. Какашка выглядела, как деготь, и, когда наконец она вылезла вся, Пол нажал кнопку реверса, чтобы посмотреть, как вся кучка сжимается и вползает обратно в тело его дочери.

– Видишь, какое темное дерьмо? – спросил он. – Я тебе говорю, малышка дает всем фору.

Он поднес Мадлен к экрану телевизора, и она издала какой-то трехсложный звук, который Пол интерпретировал как «ого-го!», но мне послышалось «помоги!».

Люди, которым ничего не нужно доказывать, дарят младенцу практичные подарки: толстые полотняные комбинезоны, способные выдержать полный цикл рвот и стирок. А те, кто борется за звание любимых теть и дядей – как мои сестры и я, – посылают в подарок атласные штанишки и изящные свитерки ручной вязки, сопровождая их записочками типа: «P.S. Меховой воротничок отстегивается». Малышку фотографируют в каждом новом наряде, и я получаю снимки почти каждый день. На них мой брат с женой выглядят не как родители, а как злодеи-киднепперы, стерегущие богатую кашмирскую наследницу.

Любой жест и шаг Мэдлин фиксируется фото– или видеокамерой и публикуется под общим названием «Малышкин первый…»… «Малышкин первый выезд на пляж», он же «Малышкин первый шторм». Сидя на руках у матери, она глядит на морскую траву, прибитую ветром, и на чернеющее небо. На ее сморщенном личике читается мудрость и тревога, сроду не виданная на лицах ее родителей. Четвертое июля, Хеллувин, День благодарения: для нее это просто дни, но ее одуревшие от любви родители настаивают на том, что их дочь распознает праздники и радуется им так же, как они.

На «Малышкин первый день зимы» Мадлен сидела перед телевизором, по которому шла «Рождественская песня», а потом смотрела, как мой брат, изображая джентльмена викторианской эпохи, прицепил себе бакенбарды. Он не пользовался карнавальным набором, а просто прилепил два куска сырого бекона вдоль челюсти, и там они чудесным образом висели несколько минут, поскольку жир приклеился к коже. Потом Пол достал лестницу и развесил рождественские гирлянды с лампочками по фасаду дома. Они тоже оказались недолговечными, и, как только были сделаны снимки, лампочки начали перегорать и падать в кусты. Малышка, разумеется, знала, что она получит. Подарки вручались сразу же, по приходу Пола из магазина. «Малышкина первая книжка игрушка», «Малышкина первая говорящая кукла». Среди подарков была фонетическая игрушка под названием «Учим азбуку вместе». Нажимаешь, к примеру, букву «П», и машина вслух произносит название буквы. Нажимаешь «П», потом «А», потом опять «П», и она соединяет буквы в неуклюже произнесенный слог «Пе-Аа-Пе». Голос у машины механический, она слишком сложная для ребенка возраста Мадлен. Девочка не хотела иметь с ней ничего общего, так что к рождественскому утру машина превратилась в игрушку моего брата. Он твердо решил заставить ее ругаться, но «Учим азбуку вместе» – машина хитроумная и благопристойная. Она быстро разобралась, куда он клонит. «М-а-т-ь» набирается нормально, но попробуй вслед за этим набрать «т-в-о-ю», и машина уже на второй букве захихикает и натуральным голоском маленькой девочки выскажет все, что она о тебе думает: «Ха, ха, ха, ха. Ты дурачок! «

– Ее даже «хрен» сказать не заставишь, – возмущается Пол, – а это же, черт возьми, овощ.

По состоянию здоровья моей невестке надо спать всю ночь, поэтому, когда Мадлен просыпается в два и в три часа ночи, а потом в пять утра, Полу приходится ее кормить и переодевать, а еще носить на руках по всему дому, упрашивая сменить гнев на милость. Ложиться в постель бессмысленно, поэтому он швыряет свои подушки из комнаты в комнату и валится на пол перед детской кроваткой или перед креслом-качалкой в столовой. Когда последняя из моих сестер отправляется на боковую, он набирает мой номер и подносит трубку к ротику малышки. Целыми месяцами я слушал ее плач по междугородке, но потом она подросла, научилась смеяться, ворковать, вздыхать с особой детской интонацией, и, слушая ее, я начинаю понимать, как некоторые люди решаются привести младенца в наш паршивый мир.

– Рано или поздно она разберется, что к чему, – говорит отец. – Подожди еще. Через пару лет Мадлен и знать его не захочет.

Я заглядываю в будущее и вижу лицо моего бра та, невыносимо повзрослевшее. Дочь отвергла все его ценности и теперь стоит на подиуме одного из престижных университетов – выпускница, готовящаяся произнести прощальную речь. Что она подумает, когда ее папаша появится посреди прохода, захрюкает, как боров, и задерет майку, демонстрируя надпись на трясущемся голом пузе? Отвернется ли она, как предсказывает мой отец, или вспомнит ночи, когда просыпаясь, она видела его рядом – этого жлоба, этого увальня, дурацкую слюнявую игрушку, спящую у ее ног.